Россия вступила в XIX век могущественной державой, которая обладала огромной территорией и многочисленным населением. Даже без учета Польши и Финляндии в ней, по данным 1812 г., проживало примерно 42 миллиона человек, а к середине столетия — около 60 миллионов. Весьма впечатляюще выглядела и армия: около 600 тысяч человек — в 1812 г. и около 1,5 миллионов — в 1850-е. Победа в войне с Наполеоном очень высоко подняла авторитет Российской империи. И все же в государстве наметились крайне неблагоприятные тенденции, которые были связаны, прежде всего, с архаичными крепостными порядками.

Крепостное право тормозило развитие буквально во всех сферах экономической, государственной и общественной жизни. Недостаток свободных рабочих рук пагубно сказывался на промышленности и торговле. В сельском хозяйстве подневольные, крепостные работники абсолютно не чувствовали заинтересованности в результатах собственного труда. «Взглянем на барщинскую работу, — писал в 1847 г. известный публицист А. И. Кошелев. — Придет крестьянин сколь возможно позже, осматривается и оглядывается сколь возможно чаще и дольше, а работает сколь возможно меньше, ему не дело делать, а день убить».

Чтобы поднять производительность своих имений помещики увеличивали число барщинных дней (то есть дней, в которые крестьянин должен был трудиться на господском поле), устанавливали определенные нормы [267] выработки («уроки»), захватывали крестьянские наделы. Лишь немногие дворяне в поисках доходов прибегали к новым методам хозяйствования. Покупать сельскохозяйственные машины и новые сорта семян, выписывать из-за рубежа специалистов-агротехников, все это было по карману лишь богатым землевладельцам, тогда как среди российских дворян резко преобладали мелкопоместные. Впрочем, рационализаторские опыты в условиях крепостного права тоже далеко не всегда приносили успех. Даже прославленное своими достижениями калужское имение помещика Полторацкого Авчурино, куда другие помещики ездили, знакомиться с новыми способами ведения хозяйства, не окупало себя и могло существовать лишь потому, что у его владельца были другие имения, работавшие на «опытное».

Рост притеснений со стороны помещиков приводил к постоянным крестьянским мятежам и восстаниям. Если за первую четверть XIX века произошло 651 волнение (в среднем 26 волнений в год), то за вторую четверть — 1089 (43 волнения в год). Любое крупное событие внутри — или внешнеполитического характера порождало у крестьян слухи и толки о «воле». «Простой народ нынче не тот, что был за 25 лет перед сим, — говорилось в отчете III Отделения за 1839 год, — Вообще весь дух народа направлен к одной цели — освобождению».

С крепостным правом была тесно связана система комплектования вооруженных сил солдатами и матросами. Вплоть до 1874 года она базировалась на так называемых «рекрутских наборах», установленных еще Петром I. В 1810 г. правительство приняло новый «Рекрутский устав», который заменил «Генеральное учреждение» 1766 года. Согласно ему, все крестьянские семьи, проживавшие в пределах того или иного рекрутского участка, вносились в очередные списки по числу работников. В первую очередь новобранцев выставляли те семьи, в которых работников было больше. Каждые три [268] года «очереди» обновлялись, а за их соблюдением в каждой губернии надзирала Казенная палата.

Общие размеры набора зависели от потребностей армии. Так в 1808 г. был произведен всего один набор из расчета 5 рекрутов с 500 душ, а в 1812 г., во время войны с Францией, три набора: сначала 2 рекрута с 500 душ, а потом два раза по 8 рекрутов с 500 душ. В результате за один год страна должна была выставить почти 420 тысяч новобранцев. Зато, в 1816 и 1817 годах общие наборы вообще не проводились. Вместо них, был объявлен так называемый «уравнительный набор», давший 75 615 человек. Впоследствии правительство вернулось к практике ежегодных наборов, а во время войн по-прежнему прибегало к усиленным.

Служба солдата продолжалась 25 лет, а дисциплина в русской армии первой половины XIX века отличалась большой суровостью. Неудивительно поэтому, что большинство крестьян видело в «рекрутчине» страшную беду и наказание. «Надо вести приватную жизнь, — писал видный военачальник генерал-майор И. А. Тутолмин, — чтобы быть очевидцем отчаяния семейств, стенания народа, тягости издержек и конечного в продолжение набора прервания хозяйства и всякой промышленности. Время набора рекрут по нынешнему установлению есть периодический кризис народной скорби, а нечаянность рекрутских наборов производит в народе жестокие потрясения». Сходное суждение высказывал декабрист П. И. Пестель: «Срок службы, определенный в 25 лет, до такой степени чрез всякую меру продолжителен, что мало солдат оный проходят и выдерживают и потому с самого младенчества привыкают они взирать на военную службу, как на жесточайшее несчастье и почти как на решительный приговор к смерти».

Однако рекрутская система не только была тяжела для крестьян, но и имела целый ряд недостатков с собственно военной точки зрения. Во-первых, при ней государство [269] постоянно содержало крупную армию, что отягощало бюджет страны. Во-вторых, рекрутские наборы не позволяли иметь хорошо обученный резерв. Как не велика была армия в мирное время, для войны она всегда оказывалась мала. Приходилось производить дополнительные наборы и ставить под ружье совершенно необученный контингент. В-третьих, из-за длительных сроков службы в частях накапливались старые солдаты. Они, конечно, отличались большим военным опытом, но с точки зрения здоровья и выносливости оставляли желать много лучшего. Наконец, большой проблемой являлись многочисленные «изъятия» из рекрутской повинности. Прежде всего, от обязательной службы были освобождены дворяне (многие из них, впрочем, становились офицерами), которых правительство могло призвать лишь в случае опасности для страны. Манифестом 1807 года от поставки рекрутов было освобождено купечество. Не распространялась повинность и на духовенство. Кроме сословных ограничений, существовали территориальные и национальные. В целом, к середине века численность лиц, освобожденных от обязательной военной службы, составляла от 5 до 6 миллионов человек. Не будет преувеличением сказать, что вся тяжесть рекрутской повинности ложилась на крестьянство и низы городского общества, то есть, на группы населения в массе своей безграмотные.

Все перечисленные недостатки отчетливо проявились уже в начале XIX века. Многие военные деятели выдвигали различные проекты реорганизации сложившейся системы комплектования армии, но правительство предпочитало действовать очень осторожно. Новшества касались в основном сроков службы, тогда как суть «рекрутчины» оставалась неизменной. Еще в 1817 году барон И. И. Дибич предложил сократить срок службы до 15 лет, но реализован этот план не был. В 1818 году было решено сократить на три года срок службы в гвардии, [270] сохранив прежний срок в армейских частях. После этого, на протяжении почти пятнадцати лет крупных изменений в рекрутской системе не происходило. Правда, в 1831 г. специальная комиссия разработала проект нового рекрутского устава, но он сохранил множество «изъятий», характерных для прежнего времени. От повинности освобождались даже почетные граждане и государственные крестьяне, прослужившие не менее трех лет в судах. Устав сохранил крайне порочную практику замены, когда потенциальный призывник мог быть замещен добровольцем. В такие «заместители» часто нанимались совершенно обнищавшие крестьяне, бродяги, «Иваны, родства не помнящие» — контингент для армии, мягко говоря, сомнительный.

В 1834 г., с целью формирования обученного запаса, действительную службу сократили с 25 по 20 лет. При этом, солдаты, «беспорочно» прослужившие в кадровых частях 15 лет, на последние 5 лет переводились в резервные батальоны. По прошествии полного срока службы, они еще 5 лет числились в бессрочном отпуске и могли быть в любое время мобилизованы. Но это была, только полумера. В резервных частях, при такой системе, накапливались исключительно пожилые солдаты, что никак не способствовало их боеспособности.

Следует учесть еще одно обстоятельство: крестьянин или горожанин, призванный в армию на два десятка лет, оказывался полностью оторванным от своей прежней социальной среды. Демобилизованным воинам было очень трудно найти место в мирной жизни.

Конечно, для отставных солдат создавались приюты, богадельни, лазареты, но мест для всех в них просто не хватало. А ведь ветераны или, как их называли в то время, «инвалиды» были в основном людьми решительными, много повидавшими. Неудивительно, что зачинщиками беспорядков нередко бывали именно старые солдаты. [271]

Одной из попыток облегчить связанное с содержанием армии финансовое бремя стало создание в первой четверти XIX в. военных поселений, в которых солдаты жили вместе с крестьянами и помогали им в сельскохозяйственных работах. Учреждая поселения, император Александр I декларировал, что они призваны «отвратить тягость, сопряженную с ныне существующею рекрутской повинностью, по коей поступившие на службу должны находиться в отдалении от своей родины, в разлуке со своими семействами...».

Однако, на деле, военные поселения, с их мелочной регламентацией всех сторон жизни и суровой дисциплиной, оказались, для солдат и крестьян, чуть ли не страшнее обычной «рекрутчины». Е. Ф. фон Брадке, сам служивший по ведомству поселений, в записках с горькой иронией замечал, что «доброжелательной душе (Александра I — А. М.) рисовались в будущем идиллии Геснера, садики и овечки», но в действительности «множество злоупотреблений, проистекавших от неумения и деспотического произвола, возбудило среди солдат неудовольствие и отчаяние, еще усугубленные бесцельною жестокостью обращения».

Вот какую картину жизни в Старорусском военном поселении рисует в своих мемуарах генерал С. И. Маевский: «Представьте огромный дом с мезонином, в котором мерзнут люди и пища; представьте сжатое помещение — смешение полов, без разделения; представьте, что корова содержится как ружье, а корм в поле получается за 12 верст; что капитальные леса сожжены, а на строение покупаются новые из Порхова с тягостнейшую доставкою; что для сохранения одного деревца употреблена сажень дров для обстановки его клеткою — и тогда вы получите представление о государственной экономии».

В военных поселениях очень часто вспыхивали бунты. Тем не менее, ни Александр I, ни его преемник на [272] престоле Николай I не пожелали отказаться от этой формы организации вооруженных сил. Николай даже заявил после одного из восстаний, что ради сохранения поселений готов уложить трупами дорогу от Новгорода до Чудова (100 верст).

Конечно, положение солдата не было совсем беспросветным. Правительство заботилось о хорошем довольствии и хотя бы элементарном образовании «нижних чинов», им платили небольшое жалование. Солдатам предоставлялись довольно продолжительные отпуска, и всячески поощрялось обзаведение семьей. Дело в том, что сыны солдат также сызмальства находились на службе. С 1827 г. всех их, по достижении 10 лет, стали зачислять в батальоны и полубатальоны кантонистов, при которых действовали школы. До 15 лет мальчики могли жить в своих семьях и посещать учебные занятия. Более взрослые в обязательном порядке зачислялись в интернат — оставление их в семье приравнивалось к укрывательству дезертира. В школах кантонистов обучали грамоте, арифметике, Закону Божьему, ремеслам, а также, в зависимости от способностей, черчению, игре на барабане или трубе, делопроизводству. Те, кто оканчивал курс успешно, становились писарями, военными музыкантами, чертежниками, артиллерийскими кондукторами. Прочие поступали «в строй» солдатами. Режим в кантонистских заведениях был чрезвычайно суров и, даже, жесток. За малейшую провинность детей подвергали телесным наказаниям, много времени уделялось строевой подготовке. Но все же нельзя не согласиться с военным историком и педагогом М. С. Лалаевым, который отмечал, что без этих школ солдатские дети остались бы «не только без воспитания, но в большинстве случаев, и без всякого призрения».

Командный состав русской армии пополнялся преимущественно дворянами. Хотя со времен Петра III и Екатерины II, военная служба не была для дворян обязательной, [273] она считалась почетной, составляла своего рода «нравственную обязанность». Такому взгляду способствовали, как старинные сословные традиции, так и рост авторитета русской армии после победы в Отечественной войне 1812 года. При Николае I преклонение перед военной службой достигло своего апогея. Известно, что сам император смотрел на штатских свысока и любил щегольнуть фразой вроде: «Я философов в чахотку вгоню». Соответственно в сознании дворян военная служба стояла гораздо выше гражданской. Особенно престижной считалась служба в гвардейских полках: Семеновском, Преображенском, Измайловском, Кавалергардском и др. Однако поддержание статуса гвардейца требовало немалых средств и, как правило, в эти прославленные воинские части поступали люди состоятельные.

Небогатым дворянам приходилось выбирать простые армейские полки. Офицерское жалование было небольшим, так что те офицеры, которые не имели «своих средств», нередко испытывали материальные затруднения. Яркую картину мучений юного прапорщика дает в своих мемуарах Е. И. Топчиев, поступивший в полк в 1819 году: «Под опасением дурной отметки по кондуиту и даже, быть может, исключением из службы за неряшество, по прибытии в полк предстояла необходимость шить новую мундирную пару из лучшего сукна, купить или выписать шарф, вытишкеты (так в тексте — А. М.), эполеты и темляк — по крайней мере мишурные, кивер и шпагу — одной формы с прочими офицерами своего полка. Без сюртука тоже нельзя обойтись офицеру и теплой шинели (на вате) для зимы. Нужна кое-какая столовая посуда, постелишка, прибавить рубах, нельзя обойтись без полотенцу, носовых платков... На все это требовалось денег, больше годового прапорщичьего жалования, которого в то время он получал 450 рублей ассигнациями... Многие бедняки долго, по несколько лет, [274] не могли выйти из долгу — или по займу у своего полкового командира, или выпрашивая свое жалование у полкового казначея вперед за треть года, чтобы рассчитаться с одним, крайне докучливым кредитором. «На брюхе шелк, а в брюхе — щелк» — никому более не приходится так истину, как пехотному субалтерн-офицеру, который содержит себя одним жалованием».

Основным типом военно-учебного заведения для подготовки офицеров в первой половине XIX века являлся кадетский корпус, то есть закрытое учебное заведение, дававшее и общую, и специальную, военную подготовку. Принимали в корпуса почти исключительно детей дворян, причем особое предпочтение отдавалось тем, чьи отцы погибли на войне. По инициативе Николая I, началось создание широкой сети губернских кадетских корпусов (раньше почти все они располагались в Петербурге и Москве). Были открыты: Новгородский кадетский корпус (1834), Полоцкий (1835), Полтавский (1840), Брестский (1842), Орловский (1843), Воронежский (1845) и др.

Внутренние порядки в корпусах отличались большой строгостью. Восстание декабристов потрясло Николая Павловича, и значительную долю ответственности за него император возлагал именно на систему образования. «Праздности ума, недостатку твердых познаний, — гласил манифест от 13 июля 1826 г., — должно приписать сие своевольство мыслей... сей порыв в мечтательные крайности, коих начало есть порча нравов, а конец — погибель». Пост Главного директора Пажеского и Сухопутных кадетских корпусов занял генерал Н. И. Демидов. О его убеждениях красноречиво свидетельствует собственноручно составленная инструкция, которая требовала подвергать каждого воспитанника надзору «во всех правилах его нравственности, а как главнейшее составляющее оное суть: покорность, послушание и учтивость, то сии добродетели иметь во всегдашнем предмете [275] и на таковых основывать все правила воспитания каждого из благородных юношей».

Воспитанники (кадеты) в корпусах делились на роты, подчинялись строжайшей дисциплине, носили форму. На должности воспитателей принимали строевых офицеров из гвардейских и армейских полков. Такие «отцы-командиры», «фрунтовые профессора» отлично знали военную службу, но в педагогике, говоря словами современника, «наделены были голубиной невинностью». Отсутствие специальных знаний они возмещали суровостью и обращались с кадетами, как со взрослыми солдатами. Воспоминания современников буквально переполнены рассказами о свирепых секунах и производимых ими порках.

Конечно, служили в корпусах и талантливые, гуманные педагоги. В 1820 г. пост директора Первого кадетского корпуса занял М. С. Перский, прежде состоявший в нем инспектором классов. Он являлся убежденным противником телесных наказаний и настолько ревностно относился к службе, что, по свидетельству одного из воспитанников, «никогда не ездил из корпуса никуда, ни в театр, ни в собрание, ни в гости...». А. Ф. Петрушевский, обучавшийся в Новгородском кадетском корпусе, вспоминал, что его учителя отличались «ретивостью, бодростью и умением приохотить кадет к знаниям».

Очень существенным недостатком кадетских корпусов было зачисление детей в довольно раннем возрасте (обычно с 10 лет), когда их склонности определились недостаточно четко. Из-за этого в корпуса попадало очень много мальчиков, не имевших к военной службе ни склонности, ни способности. Неслучайно выдающийся педагог Н. И. Пирогов сравнивал кадет с девушкой, обрученной с нелюбимым и неизвестным ей женихом. Но отказаться от такого порядка правительство считало невозможным, так как корпуса выполняли, кроме учебной функции, благотворительную. Они обеспечивали [276] воспитанием и образованием за казенный счет детей офицеров, которые, как уже говорилось, в массе своей были небогаты.

Очень важным событием стало учреждение в 1830 г. Военной академии. Ее задачей провозглашалось «образование офицеров Генерального штаба» и «вящее распространение знаний в армии». Академия стала первым в России высшим военно-учебным заведением, и в ее работе с самого начала принимали участие многие видные теоретики военного дела: Н. В. Медем, Л. И. Зедделер, Ф. И. Горемыкин. В 1845 г. должность профессора на кафедре статистики занял Д. А. Милютин, в будущем военный министр и автор коренных реформ русской армии.

Основным родом войск оставалась пехота. К началу царствования Николая I она включала: 10 гвардейских полков, 15 гренадерских, 8 карабинерных, 96 пехотных, 50 егерских — всего 179 полков общей численностью 526 512 человек. На протяжении последующих двадцати лет численность пехоты менялась мало и лишь в 1840-е годы, в связи с обострением международной обстановки, она начинает возрастать. В 1853 году, перед Крымской войной, в русской пехоте служило около 893 тысяч человек. В ее состав к тому времени входило ПО полков (10 гвардейских, 12 гренадерских, 4 карабинерных, 42 пехотных и 42 егерских), 9 стрелковых батальонов и 84 линейных батальона. Последним предстояло принять в событиях, описанных в книге, особенно активное участие, и на их организации стоит остановиться немного подробнее.

Название линейных батальонов происходит от слова «линия» т. е. система укрепленных пунктов на границе освоенных и враждебных территорий. К середине века существовало всего 84 линейных батальона: 18 грузинских, 16 черноморских, 13 кавказских, 10 оренбургских, 15 сибирских и 12 финских. Оренбургские и сибирские линейные батальоны сводились в две дивизии, а все прочие, кроме черноморских, в бригады. По штату 1833 года [277] в линейном батальоне состояло 920 солдат, 20 унтер-офицеров и 4 офицера. Для сравнения надо отметить, что в батальоне, входившем в состав «обычного» пехотного полка, тогда числились те же 920 солдат при 96 унтер-офицерах и 16 офицерах. Следовательно, обеспеченность командирами в линейных батальонах была гораздо ниже. Среди офицеров служба на отдаленных границах считалась трудной и (за исключением, пожалуй, Кавказа) не слишком престижной.

Зачисление в солдаты линейного батальона вообще служило одной из форм уголовного наказания. Так в 1833 г. подпоручик Лейб-гвардии Семеновского полка Рихард фон-ден Бринкен, замешанный в воровстве, был по приказу Николая I, отослан к «...командиру Отдельного Оренбургского корпуса для определения на службу в один из тамошних линейных батальонов рядовым без выслуги, под именем Рихарда Егорова, с воспрещением навсегда именоваться фамилиею фон-ден Бринкен». Попадали в линейные батальоны, на окраины империи, и лица, наказанные по политическим мотивам: декабристы, поляки-участники восстания 1830–1831 годов и др. Тем не менее, несмотря на все тяготы пограничной службы и на специфический контингент солдат, многие линейные батальоны имели славную боевую историю.

Русская кавалерия к 20-м годам XIX века насчитывала около 107 тысяч человек и состояла из 77 полков: 10 гвардейских, 9 кирасирских, 18 драгунских, 12 гусарских, 20 уланских и 8 конно-егерских. В 1831–1833 годах, когда производилось переформирование армии по новым штатам, численность кавалерии сократилась до 103 тысяч человек. Вместо 67 армейских полков осталось только 52 (8 — кирасирских, 8 — драгунских, 14 — гусарских, 22 — уланских). Затем, однако, правительство вновь увеличило численность кавалерии, в особенности тяжелой, К началу Крымской войны на службе в армии [278] состояло 110 тысяч кавалеристов, сведенных в 59 полков (12 — кирасирских, 11 — драгунских, 16 — гусарских, 20 — уланских). И все же, как показали войны с Ираном (1826–1828) и Турцией (1828–1829), а также Крымская война (1853–1856), численность кавалерии была слишком мала, чтобы обеспечить решение крупных стратегических задач. Однако нехватка средств не позволяла быстро увеличить численность кирасир или драгун, и заставляла делать ставку, в основном, на легкую конницу и иррегулярные казачьи части.

Иррегулярные войска вообще составляли очень заметную часть вооруженных сил России. В первую очередь к ним относились казаки. К началу второй четверти XIX в. существовали Донское, Черноморское, Дунайское, Азовское, Астраханское, Забайкальское, Сибирское, Уральское, Оренбургское и Кавказское казачьи войска, из которых четырем последним предстояло принять самое непосредственное участие в боевых действиях в Средней Азии. Кроме того, создавались и национальные иррегулярные формирования, причем количество их росло по мере расширения территории страны. Так в 1842 г. был сформирован Дагестанский конный полк, которому предстояло сыграть заметную роль в походе на Хиву (1873 г.). В него могли записываться добровольцами грузины, армяне, лачинцы, авары и другие народы Дагестана.

В сфере обеспечения армии вооружением Россия к середине XIX в. начала заметно отставать от западноевропейских стран. В 1839 г. Военное министерство утвердило для пехотных частей гладкоствольное ружье с кремневым замком. Дальность стрельбы из него составляла 300 шагов, а эффективность огня была довольно низкой. Как показали опыты, при ведении огня со 100 шагов в мишень 1,26 на 0,85 м. попадало в среднем 75% всех пуль, а с 300 шагов — всего 25%. С 1844 г. производство кремневых ружей было прекращено и армия стала переходить [279] на ударно-капсюльные. Принятое в 1845 г. пехотное ударно-капсюльное ружье имело калибр в 18,03 мм. и было гладкоствольным. Оно позволяло вести довольно меткий огонь, но лишь на небольшое расстояние. Действительный выстрел у него не превышал 300 шагов. Наряду с пехотным ружьем были приняты драгунское ружье (1847 г.), казачье ружье (1847 г.), кавалерийский карабин (1849 г.).

Ведя поиск в области повышения дальнобойности, российские конструкторы разрабатывали различные типы нарезного огнестрельного оружия (винтовок), исследовали иностранные модели. В 1848 г. был принят на вооружение нарезной штуцер, разработанный полковником Гартунгом. Одновременно продолжались опыты с бельгийским штуцером Бернера, который по месту расположения завода стали называть литтихским штуцером. Недостаток средств не позволял, однако, быстро заменить устаревшие ружья более новыми. Даже в годы Крымской войны (1853–1855 гг.) значительная часть русской армии была оснащена старыми гладкоствольными ружьями.

Русская артиллерия вплоть до середины XIX в. оставалась гладкоствольной и бронзовой. Принятые на вооружение в 1838 г. системы орудий очень напоминали прежние орудия образца 1805–1806 гг., и долгое время старые и новые пушки соседствовали друг с другом. По калибру в полевой артиллерии преобладали: 12-фунтовые пушки «средней и малой пропорции» (вторые были короче), 6-фунтовые и 3-фунтовые пушки, полупудовые и четвертьпудовые единороги. Основным типом снаряда для них служили чугунные ядра, применялись разрывные гранаты и картечь. Брандскугели постепенно сняли с вооружения и вместо них ввели зажигательные гранаты. В 1840 г. были введены картечные гранаты, которые вытеснили обычную, «ближнюю» картечь. Качество орудий считалось отличным, если при стрельбе ядром в [280] мишень высотой 9 футов и длиной 25 шагов, с расстояния в 200–300 сажень (427–640 метров), попадания составляли 70% выстрелов для 12-фунтовой пушки и 66% — для 6-фунтовой.

К началу 1825 года русская артиллерия состояла из 143 пеших и 30 конных батарейных рот. Три роты составляли артиллерийскую бригаду, а две-три бригады — дивизию. Однако артиллерийские дивизии действовали только в мирное время, в военное время бригады включались в состав пехотных дивизий. К середине 30-х годов XIX века вся полевая артиллерия состояла из 165 батарей (108 пеших, 30 конных и 27 резервных горных), которые были сведены в 21 пешую и 7 конно-артиллерийских бригад. Всего в них, в мирное время, состояло 1140 орудий, а в случае войны полагалось иметь 1446 орудий.

Осадная артиллерия, по Положению 1848 года, состояла из двух осадных парков, делившихся на четыре отделения каждый, Кавказского осадного отделения и двух запасных отделений (при Санкт-Петербургском и Киевском арсеналах). На ее вооружении находились тяжелые 24-фунтовые и 18-фунтовые пушки, пудовые единороги, пятипудовые, двухпудовые и полупудовые мортиры. Всего во всех 11 отделениях, включая запасные, полагалось иметь 270 орудий разного калибра (в том числе 50 самых больших пятипудовых мортир).

Как и в большинстве европейских стран, в России первой половины XIX века, орудия изготавливались из меди. Медь, как материал для пушек, обладала лучшими качествами, чем чугун, но она имела и свои недостатки. Главным из них была мягкость металла. Уже в самом начале столетия предпринимались попытки изготовления стальных орудий, но широкого распространения этот опыт не получил. Лафеты вплоть до 1845 года оставались деревянными, а затем стали делать железные лафеты с деревянными станинами. [281]

Больших успехов добилось российское военное ведомство в освоении ракетного оружия. В Петербурге было учреждено специальное Ракетное заведение, которое с 1842 г. возглавлял К. И. Константинов. Он разработал фугасные, картечные, световые и зажигательные ракеты, усовершенствовал станок для их запуска. Дальность стрельбы ракетами значительно превосходила дальность стрельбы из ствольной артиллерии. Так 4,5-дюймовая ракета весом до 32 кг могла пролететь до 4260 м., тогда как четвертьпудовый (то есть стрелявший снарядами в 4 кг. весом) единорог бил примерно на 1200 метров. Ракеты Константинова очень активно использовали в тех случаях, когда нужно было поражать противника, укрепившегося на сложных для обстрела позициях. Большую роль сыграли они и в среднеазиатских кампаниях. Особенно широкое распространение получили 2-дюймовые ракеты весом от 3 до 5 кг.

И все же, несмотря на отдельные успехи, отставание России от передовых европейских держав в области вооружения (особенно стрелкового) было несомненным. Отставание это, впрочем, было частью более широкого общеэкономического отставания. Наглядным проявлением этого было то, что России все труднее было бороться с европейскими странами за рынки сбыта и источники сырья. С 1830-х годов резко сократился вывоз из России холста, льняной пряжи, полотна, металлических изделий. Именно это заставляло российских предпринимателей с особым интересом относиться к Средней Азии, где уровень технологий был гораздо ниже, чем в России.

Известный экономист того времени А. А. Семенов писал: «Несомненно, товары наши до сих пор не могут соперничать с изящными иностранными изделиями, но мы имеем в отечестве нашем при населении 60 млн. жителей и в Средней Азии обширный рынок для сбыта наших льняных, бумажных, шелковых, металлических и [282] других изделий». Если на европейских рынках Россия выступала как поставщик сырья, то в Средней Азии она была экспортером промышленных изделий. Однако отстаивать этот рынок пришлось в жестокой конкурентной борьбе с европейскими державами.

Вся первая половина XIX столетия прошла для России под знаком «Восточного вопроса», который стал самым острым и напряженным вопросом европейской политики. Османская империя все больше и больше слабела и приходила в упадок. Император Николай I довольно метко назвал Турцию того времени «смертельно больным человеком». Но у постели этого «больного» уже сидели ожидающие наследства родственники — сильные европейские державы: Англия, Франция, Австрия. Конечно, рассчитывала на свою долю богатств и Россия. В первую очередь, она стремилась установить наиболее выгодный режим в Черноморских проливах, укрепить свое влияние в Дунайских княжествах и на Балканах. Бухарестский мирный договор, завершивший войну 1806–1812 годов, не принес крупных территориальных приобретений, но практически сразу после завершения борьбы с Наполеоном (1815) Россия начала попытки наверстать упущенное.

Обострение русско-турецкого противостояния в начале XIX века диктовалось двумя чрезвычайно существенными факторами. Во-первых, расширение Российской Империи на Запад практически достигло предела. После Русско-шведской войны 1808–1809 годов под власть императора перешла Финляндия, в 1815 году, актом Венского конгресса, ему была отдана большая часть Польши. Единственными, доступными землями в западном направлении оставались Молдавия и Валахия, которыми владела Турция. Во-вторых, «турецкие дела» были тесно связаны с делами кавказскими. По Бухарестскому договору, султан признал вхождение в состав Российского государства Имеретии, Мегрелии, Гурии и Абхазии, [283] русские войска заняли Анапу, Ахалкалаки, Поти. В 1813 г. завершилась долгая война с Ираном. По Гюлистанскому договору, к России отходили Западное побережье Каспийского моря и Восточное Закавказье. Но вновь приобретенные территории были отделены от России землями Чечни, Горного Дагестана, Северо-Западного Кавказа. Эти земли населяли воинственные горские народности и племена, многие из которых не испытывали ни малейшего желания попасть под власть «Белого Царя». Горцы совершали набеги на укрепленные Кавказские линии, мешали сношениям России с Закавказьем.

В 1817 году Россия развернула на Кавказе систематические военные действия. Командующим кавказскими войсками был назначен герой Отечественной войны 1812 года А. П. Ермолов. По его инициативе, левый фланг укреплений перенесли с Терека на Сунжу, в среднем течении которой в октябре 1817 года появилась крепость Преградный Стан. В следующем 1818 году, восточнее Преградного Стана, на расстоянии всего одного перехода вглубь Чечни, возникла еще одна крепость — Грозная. От нее началось планомерное движение по Тереку, к самому подножью гор. Одно за другим возводились укрепления с весьма выразительными названиями: Внезапная, Бурная. Другая линия укреплений создавалась вдоль южных (левых) притоков Кубани. Продвижение русских войск вызвало отчаянное сопротивление горцев. Но Ермолов был полон решимости «замирить» Кавказ и действовал жестко, а под час и жестоко. В декабре 1818 г. он писал своему сослуживцу А. П. Меллеру-Закомельскому: «Я терпеть не могу беспорядков, а паче не люблю, что и самая каналья, каковы здешние горские народы, смеют противиться власти государя».

В 1819 г. сильный русский отряд взял штурмом высокогорное селение Акуши — центр Акушинского (Даргинского) союза, расположенного в самом сердце Среднего [284] Дагестана. Никому прежде не удавалось покорить гордых акушинцев, известных тем, что в XVIII веке они нанесли поражение самому Надир-шаху, воинственному правителю Персии. Но победа над акушинцами не означала конца войны. В 1825 году вспыхнул сильный мятеж в Чечне, причем горцам даже удалось убить генерал-майора Грекова. Ермолов немедленно бросил на повстанцев свои войска.

Сражаясь с горцами, боевой генерал никогда не упускал из виду дальнюю цель борьбы. В одном из своих писем он довольно откровенно заявлял: «В Европе не дадут нам ни шагу без боя, а в Азии целые царства к нашим услугам». Смысл русского натиска на Кавказе великолепно понимали также в Персии и Турции, но с 1821 по 1823 год эти страны были заняты борьбой друг с другом. Однако, вскоре после того, как между ними воцарился мир, Персия перешла к решительным действиям против России. Летом 1826 года иранский полководец Аббас-Мирза без объявления войны вторгся в Карабах. Но ни внезапность, ни значительное численное превосходство персам не помогли. В сентябре 15-тысячная русская армия наголову разгромила 30-тысячное персидское войско под Гянджой. В октябре следующего 1827 года генерал И. Ф. Паскевич, назначенный главнокомандующим, выбил противника из Эривани. Затем, русские войска овладели Нахичеванью, Аббасабадом, Мерендом, Тебризом, Ардебилем. Шахское правительство запросило мира. В результате, 10 февраля 1828 года в селе Туркманчай (близ Тебриза) стороны заключили договор, по которому к России отходили Эриванское и Нахичеванское ханства. Еще один шаг к «богатствам Азии» был сделан.

Казалось бы, грустный пример Персии, мог удержать Турцию от необдуманных поступков. На деле получилось иначе. Впрочем, султан Махмуд II (1808–1839) был весьма проницательным и энергичным правителем. [285]

Он также, несомненно, являлся храбрым и волевым человеком. Летом 1826 года султан покончил с архаичным янычарским корпусом, который давно уже превратился в толпу смутьянов и тяжкую обузу для государства. Подобно одному из своих предшественников, Селиму III, Махмуд издал указ, в котором объявил о создании нового войска. Как и ожидал султан, янычары подняли бунт. По старинному обычаю, они перевернули свои походные котлы и толпой двинулись к дворцу. Но, в отличие он несчастного Селима, которого янычары убили, Махмуд хорошо подготовился к подобному развитию событий. Верные ему отряды регулярных войск встретили мятежников картечью. Получив отпор, янычары отступили в свои казармы, где забаррикадировались, ожидая штурма. Однако никакого штурма не последовало. Вместо этого артиллерия обрушила на казармы град снарядов. Под руинами погибли 4 тысячи янычар. В тот же день султан издал указ о полном уничтожении янычарского корпуса. Само наименование «янычар» было запрещено, а их знамена сожжены. Так в один день погибло войско в течение пяти веков, наводившее ужас на полмира, включая и саму Турцию. Вместо янычар, Махмуд II активно создавал новую, по-европейски вооруженную и обученную, армию, которая называлась «Победоносное исламское войско Мухаммеда».

Не менее энергично, боролся султан с различными национальными движениями. Но тут он постоянно сталкивался с грубым вмешательством европейских держав. В 1821 году вспыхнуло мощное восстание в Греции. В самом его начале мятежники почти полностью перебили турецкой гарнизон в Триполисе. Султан, в ответ, приказал повесить греческого патриарха — уроженца Морей — на воротах собственного дворца в первый день Пасхи. В дальнейшем обе стороны обменивались невероятными по жестокости ударами. Когда мятежники смогли уничтожить турецкий боевой корабль, недалеко от Хиоса, [286] султан приказал разрушить почти все селения этого прекрасного острова, а свыше ста тысяч жителей изгнать или продать в рабство. Это событие послужило сюжетом для известной картины Э. Делакруа «Резня на Хиосе».

Многие греки очень надеялись на помощь из-за границы, в том числе на Россию. В российском обществе также были очень сильны симпатии к грекам. Известно, что А. С. Пушкин мечтал, подобно Байрону, поехать сражаться на стороне повстанцев. В начале 1821 г. он писал одному из своих друзей: «Греция восстала и провозгласила свою свободу... Важный вопрос: что станет делать Россия... Перейдем ли мы за Дунай союзниками греков и врагами их врагов?». Но Александр I не пожелал поддерживать бунтовщиков — даже, если речь шла об освобождении единоверцев от чужеземного господства. Зато на события очень быстро среагировала Англия. В марте 1823 г. статс-секретарь по иностранным делам Джордж Каннинг заявил, что его государство признает греков и турок воюющими сторонами. Эта мера значительно усилило среди вождей восстания проанглийскую группировку, что обещало Британии хорошие шансы при разделе имущества «больного человека».

Россия не могла оставаться в стороне. В апреле 1826 года был подписан Русско-английский протокол, согласно которому обе державы гарантировали Греции свою защиту. Между тем, султан призвал на помощь своего вассала пашу Египта Мехмеда-Али, албанца по происхождению. В 1827 г. регулярная турецкая армия и египетский флот нанесли повстанцам целый ряд поражений. Англия, Россия и примкнувшая к ним Франция направили к берегам Морей свои эскадры, которые наголову разгромили турецко-египетский флот в Наваринской битве. После этого, западные державы приостановили военные действия, ограничившись блокадой Морейского побережья. [287]

Русско-турецкие отношения, напротив, продолжали ухудшаться. Порта категорически не желала вести любые переговоры по греческому вопросу и закрыла проливы для русских кораблей. Тогда в апреле 1828 года Россия объявила Турции войну. 95-тысячная русская армия под начало фельдмаршала П. X. Витгенштейна вступила в Дунайские княжества, форсировала Дунай и, в сентябре, комбинированным ударом с суши и с моря взяла Варну. Одновременно на Кавказе развернул наступление 25-тысячный корпус И. Ф. Паскевича. В июле -августе он овладел крепостями Ардаган, Ахалцих, Поти, Баязед. В 1829 г. русские войска под командованием генерала И. И. Дибича разбили вдвое превосходящие силы турок под Кулевчей и овладели Силистрией на Дунае. Паскевич смог взять Эрзерум и вышел к Трапезунду. Под угрозой полного разгрома Турция пошла на подписание мирного договора. По его условиям, к Россия отошли острова в дельте Дуная и Восточное побережье Черного моря от устья Кубани до бухты св. Николая. За Россией также закреплялись города Поти, Ахалцих, Ахалкалаки. Султанское правительство окончательно признавало присоединение к России Грузии и Восточной Армении. Так был сделан еще один шаг к «богатствам Азии», и какой шаг! Перед подписанием мира русские войска стояли у Адрианополя (Эдирнэ), совсем недалеко от Стамбула.

Однако, заключив мир, Турция продолжала поддерживать кавказских горцев. На Черноморское побережье контрабандой доставлялось оружие, боеприпасы, медикаменты. Между тем борьба принимала все более ожесточенный характер. В 1828 г. мулла Гази-Магомед выдвинул идею объединения народов Чечни и Дагестана. Объединив вокруг себя единомышленников, он повел войну, как против царских войск, так и против внутренних противников — аварских ханов, не желавших признавать власть проповедника. Гази-Магомед смог положить [288] начало религиозному государству — имамату, но погиб в бою с русскими (1832 г.). После него, титул имама принял Гамзат-Бек, который, впрочем, властвовал недолго. Он смог разделаться с правителями Аварии и пал жертвой кровной мести. Третьим имамом Чечни и Дагестана стал в 1834 году знаменитый Шамиль.

При Шамиле боевые действия приобрели особенно большой размах. Он сформировал боеспособную и многочисленную армию, сосредоточил в своих руках высшую административную и военную власть, повсеместно заменил обычное право («адат») мусульманским законодательством («шариатом»). Борьба с Шамилем затянулась до 1859 года.

Эта борьба существенно отличалась от войны с обычным регулярным противником. Неожиданные набеги и засады были излюбленными приемами горцев. От русского офицера на Кавказе, соответственно, требовались личная храбрость, способность к импровизации, решительность. Успеха здесь добивался тот, кто не следовал установленным шаблонам, но мог перенять образ действия горцев, погрузиться в местную жизнь и до известной степени сродниться с нею. Так в русской армии появился совершенно особый тип офицера — «кавказский».

М. Ю. Лермонтов, сам служивший на Кавказе и хорошо знавший его реалии, писал о таком офицере следующее: «Кавказец есть существо полурусское, полуазиатское; наклонность к обычаям восточным берет в нем перевес, но он стыдится ее при посторонних, то есть при заезжих из России... Чуждый утонченности светской и городской жизни, он полюбил жизнь простую и дикую; не зная истории России и европейской политики, он пристрастился к поэтическим преданиям народа воинственного. Он понял вполне нравы и обычаи горцев, узнал по именам их богатырей, запомнил родословные главных семей». [289]

Истинным «кавказцем» был, например, Г. X. Засс, который участвовал в Русско-турецкой войне 1828–1829 годов, служил в 1833–1840 годах на Кубанской линии, а затем командовал всем правым флангом Кавказской линии. Он отлично организовал разведку и предпочитал нападать на горцев в то самое время, когда они собирались в набег. Отряды Засса безжалостно разоряли аулы, угоняли скот, уничтожали посевы и, даже, брали заложников.

А. Розен отмечал в своих «Записках декабриста»: «Никого из предводителей русской армии не боялись так черкесы, и ни один из них не пользовался такой известностью у горцев, как этот оригинальный курляндец. Его военная хитрость была столь же замечательна и достойна удивления, как его неустрашимость, и при этом он обнаруживал еще необыкновенную способность изучать характер кавказских народов». Другой очевидец событий, Г. Атарщиков писал: «Многие, не знавшие близко Засса считали его человеком жестоким, чуть ли не варваром, забывая, что он имел дело с полудикими, воинственными горцами, которые уважают одну лишь силу, храбрость, крутые меры, и некоторые, принятые у них самих обычаи, немыслимые в европейской войне, как, например, отрубать у убитых неприятелей головы и выставлять на шесты, что делал и барон Засс в первый год прибытия своего на Кубанскую линию, подчиняясь пословице «с волками жить по-волчьи выть».

Под стать Зассу, был его ученик казачий генерал Я. П. Бакланов. Сам Шамиль, признавая заслуги противника, говорил своим наибам: «Если бы вы боялись Аллаха, также как Бакланова, давно были бы святыми». Бакланов любил ходить в бой одетым в ярко-красную рубаху, а впереди его отряда всегда развевался черный флаг с черепом и скрещенными костями, с цитатой из «Символа веры» вокруг них: «Чаю воскрешения мертвых и жизни будущего века. Аминь». [290]

Полученный на Кавказе опыт «нерегулярной войны» очень пригодился русским офицерам при организации походов в Среднюю Азию. Вместе с тем, «кавказских» и «туркестанских» генералов явно роднила искренняя уверенность в том, что они имеют дело с «дикими» народами и, следовательно, против них позволительны «дикие» средства. Другая, не менее «бесспорная» аксиома гласила, что земли на Востоке «ничьи», и присоединение их к Российскому государству абсолютно закономерно и неизбежно.

После окончания войны 1828–1829 годов Россия продолжала оказывать на Турцию сильное дипломатическое давление, эффективность которого усиливалась конфликтами в самой Османской империи. В 1832 г. самовольный паша Египта Мехмед-Али начал против султана открытую борьбу. Заняв Сирию, египетское войско, обученное и вооруженное лучше турецкого, двинулось к северу, и 21 декабря 1832 года в битве при Конии, сын Мехмеда-Али, Ибрагим, совершенно разгромил турок. Султан Махмуд оказался в совершенно отчаянном положении: у него не было ни денег, ни времени, чтобы собрать новую армию. Все что ему оставалось так это обратиться за помощью к «великим державам». Однако, ни Франция, ни Англия, ни Австрия помощи султану не предложили. Откликнулась только Россия, но, разумеется, небескорыстно. Эмиссары царя обещали султану помощь в обмен на установления выгодного для Российского государства «режима Черноморских проливов». После некоторых колебаний, султан согласился.

В феврале 1833 года в водах Босфора появилась русская эскадра, затем к ней присоединились еще две. Они высадили на берег, без малого, 14 тысяч солдат и офицеров. Этот демарш невероятно перепугал английских и британских дипломатов. Но на возмущенный вопрос «Как султан додумался попросить помощи у русских?», один из членов Дивана повторил слова, сказанные Махмудом: [291] «Когда человек тонет и видит перед собой змею, то он даже за нее ухватится лишь бы не утонуть». Понимая, что Россия вполне может стать единоличной «спасительницей» Турции, Парижский и Лондонский кабинеты тоже начали давление на Мехмеда-Али, который счел за благо отступить.

Тем не менее, в июле 1833 г. Россия и Турция подписали в местечке Ункяр-Искелесси оборонительное соглашение. Страны обязывались помогать друг другу в случае войны с третьей державой, как флотом, так и армиями. Они обязывались также помогать друг другу в случае внутренних волнений. Турция обещала также открыть для русских военных судов Дарданеллы. Ункяр-Искелессийский договор стал большим успехом в укреплении русских позиций в Черноморских проливах, но он же стал одной из важнейших причин обострения англо-русских противоречий.

Руководивший внешней политикой Британии лорд Пальмерстон считал, что влияние России на Турцию стало чрезмерным. Поэтому он выработал план уничтожения Ункяр-Искелессийского договора путем его поглощения, другим более широким соглашением. В июле 1841 года Пальмерстон смог организовать подписание конвенции между Турцией и пятью европейскими державами: Россией, Англией, Францией, Австрией и Пруссией. Эти документом было установлено, что, пока Турция не ведет войны, проливы будут закрыты для военных кораблей всех держав, а во время войны Турция может открывать проливы по своему усмотрению. Николай I не воспринял Лондонскую конвенцию, как серьезную неудачу, полагая, что Россия всегда сможет договориться и с Англией, и с Турцией.

Султан Махмуд II после египетских событий удесятерил свои усилия по созданию сильной армии. Позиция Англии и Франции горько его разочаровала, а активность России, несмотря на все заверения в дружбе пугала. [292] Поэтому «повелитель правоверных» обратился за помощью к Пруссии. В 1836 году в Турцию прибыл в качестве военного советника молодой офицер Гельмут-Карл фон Мольтке (в будущем один из создателей армии Германской империи), который весьма энергично принялся за развитие турецких вооруженных сил и, особенно, военного министерства. Заключения Лондонской конвенции Махмуду видеть не довелось: он скончался в 1839 году. Так что с турецкой стороны этот документ ратифицировал новый султан, Абдул-Меджид.

В 1844 г. Николай I совершил визит в Англию, во время которого без обиняков заявил лорду Эбердину, сменившему Пальмерстона на посту статс-секретаря по иностранным делам: «Турция должна умереть, и она умрет. Это будет моментом критическим. Я предвижу, что мне придется заставить маршировать мои армии. Тогда и Австрия должна будет это сделать. Я никого при этом не боюсь, кроме Франции. Чего она хочет? Боюсь, что многого и в Африке, и на Средиземном море и на самом Востоке». Пугая Эбердина возможностью французских притязаний в Египте и Сирии, то есть именно там, где у англичан были с французами острые противоречия, Николай продолжал: «Не должна ли в подобных случаях Англия быть на месте действия со всеми своими силами? Итак, русская армия, австрийская армия, большой английский флот в тех странах! Так много бочек с порохом поблизости от огня! Кто убережет, чтобы искры его не зажгли?».

Вывод был ясен: Николай предлагал Англии заблаговременно договориться о разделе турецких владений. В беседе с премьер-министром Робертом Пилем император решительно произнес: «Турция должна пасть. Я не хочу и вершка Турции, но не позволю, чтоб другой получил хоть ее вершок». Пиль в ответ дал понять, что Англия не претендует на собственно турецкую территорию, но хотела бы получить Египет. Николай выразил полное [293] согласие и покинул Англию очень довольный переговорами. Однако, в июне 1846 г. кабинет Пиля ушел в отставку. Внешнеполитическое ведомство Британии вновь оказалось в руках Пальмерстона, который был очень обеспокоен ростом влияния России на Востоке. Еще в 1837 г. он заявлял прямо в лицо русскому послу К. О. Поццо-ди-Борго: «Европа слишком долго спала, она теперь пробуждается, чтобы положить конец системе нападений, которые царь хочет подготовить на разных концах своего обширного государства». Пытаться продолжать с Пальмерстоном переговоры, начатые с Пилем и Эбердином, было совершенно бессмысленно.

В 1848 году по Европе прокатилась волна революционного движения. Запылали Франция, Германия, Италия, Австро-Венгрия. Реакция Николая была мгновенной и вполне предсказуемой. Узнав о свержении французского короля Луи-Филиппа, император, обращаясь к офицерам, воскликнул: «На коней, господа! Во Франции республика!». Впрочем, реально помогать Луи-Филиппу Николай Павлович не собирался, ибо видел в нем самом чуть ли не революционера (Луи-Филипп пришел к власти в ходе свержения Бурбонов в 1830 г.), считал, что события 1848 года — заслуженное возмездие. Иное дело — Австрия, которая была давней (хоть и не всегда верной) союзницей и имела с Россией общую границу. В июне 1849 г. по просьбе австрийского правительства русская армия под началом И. Ф. Паскевича вторглась в Венгрию для подавления там национального восстания. В августе венгерская армия капитулировала под ударами превосходящих сил русских и австрийцев.

Этот «демарш силы» произвел на современников очень сильное впечатление. Один из них, барон Штокмар, писал: «Когда я был молод, то над континентом Европы владычествовал Наполеон. Теперь дело выглядит так, что место Наполеона занял русский император, и, что, по крайней мере в течение нескольких лет, [294] он с иными намерениями и иными средствами, будет диктовать законы континенту». И, действительно, пользуясь ситуацией, Николай I продолжил давление на Турцию. В августе 1849 г. он приказал канцлеру Н. В. Нессельроде направить султану ноту с требованием выдачи четырех поляков (Бема, Дембинского, Высоцкого и Замойского), которые участвовали в свое время в восстании 1830–1831 гг., а в 1849 г. служили в революционной венгерской армии. Нота была составлена в очень резком, повелительном тоне. Русский посланник Титов должен был не только потребовать четкого ответа, но и предупредить Порту о последствиях отказа. Аналогичную ноту, хотя и в менее резких выражениях, послала султану Австрия относительно венгерских революционеров. Султан Абдул-Меджид обратился за советом к британским и французским дипломатам, которые, как и следовало ожидать, убедили его отказать России и Австрии в их незаконных требованиях. Одновременно посол Англии в Петербурге сделал «дружественное представление» о желательности прекратить нажим на Турцию в деле об эмигрантах, а к Дарданеллам подошла британская эскадра адмирала Паркера. Намек был понят. Николай I быстро свернул «дело эмигрантов», но практически сразу начал обостряться новый конфликт из-за «святых мест».

Спор о «святых местах» послужил прологом к Крымской войне. В июле 1853 г. Николай I приказал своим войскам вступить в Дунайские княжества и занять их в качестве залога выполнения Турцией требований России. Но русский император допустил страшную ошибку. На стороне турок выступили Англия и Франция, и Россия оказалась перед лицом войны с мощнейшими европейскими державами. Австрия, хотя в войне и не участвовала, также заняла антироссийскую позицию. Исход Крымской кампании был предрешен. Согласно подписанному в 1856 г. Парижскому мирному договору, Россия [295] лишалась права держать флот на Черном море, передавала Турции южную часть Бессарабии и крепость Карс. О Черноморских проливах теперь не приходилось и мечтать. Однако неудача в борьбе за Дунайские земли и проливы, заставила русских политиков еще пристальнее посмотреть в сторону Средней Азии. Этот регион становился привлекателен не только, как источник сырья и рынок сбыта для российских товаров, но и как отправная точка для давления на Англию. За бухарскими и хивинскими землями простирались территории Ирана и Афганистана, давно облюбованные британцами, так что укрепление здесь русских позиций давало в будущем возможность (хотя бы призрачную) поквитаться за Парижское унижение.

Крымская кампания явилась также мощнейшим толчком для реформ во всех сферах жизни. Наряду с отменой крепостного права (1861 г.) преобразовывалась судебная система, создавались органы земского и городского самоуправления и, что очень важно, глубоко реформировались вооруженные силы.

Важнейшей частью военных реформ стал переход от рекрутских наборов к всеобщей воинской повинности, произошедший в 1874 г. т.е. на завершающем этапе борьбы со среднеазиатскими государствами. Напротив, per организация военного образования практически совпала со всем периодом военных походов. В 1863 г. кадетские корпуса были преобразованы в заведения двух типов: общеобразовательные военные гимназии и дающие исключительно специальную, военную подготовку военные училища. В гимназии принимали преимущественно детей офицеров и те из них, кто заканчивал курс успешно, переводились в училища без экзаменов. Вместе с тем в военные училища могли поступать и выпускники гражданских школ. Кроме военных училищ были созданы юнкерские училища, которые принимали состоявших в частях вольноопределяющихся (лиц с гражданским образованием [296] определенного уровня, проходящих действительную службу). Некоторые военно-учебные заведения с первых дней своего существования были тесно связаны с историей среднеазиатских походов. Достаточно сказать, что военные училища в 1860-е годы имелись всего в трех городах: Петербурге, Москве и Оренбурге, из которого координировались экспедиции в Среднюю Азию. К тому же в Оренбурге имелось еще и юнкерское училище.

Важной составной частью военных реформ стало перевооружение армии. Уже в 1856 г. на вооружение поступила пехотная 6-линейная винтовка. При калибре 15,24 мм, она имела скорость стрельбы 1 выстрел в минуту, дальность выстрела 1500 шагов, прицельную дальность 1200 шагов, заряжалась с дула. Среди прочих воинских частей такие винтовки с 1858 г. стали поступать в оренбургские и сибирские линейные батальоны, солдаты которых сражались в Средней Азии. Перевооружение войск нарезными ударными винтовками затянулось, более чем на 10 лет. К этому времени у армии возникли новые проблемы, вызванные переходом европейских войск на казнозарядное оружие. В 1866 г. специальная комиссия решила принять на вооружение капсюльную скорострельную винтовку Терри, усовершенствованную тульским оружейником Н. Норманом. Однако, вскоре выяснилось, что у нее слишком много недостатков. Новый выбор специалистов пал на игольчатую винтовку системы Карле, которая заряжалась бумажным патроном и имела скорострельность 7–8 выстрелов в минуту при прицельной дальности 853 м. В 1868 г., значительно переработав, эту винтовку утвердили, а год спустя решили вооружать пехоту винтовкой Крнка. Одновременно русскими оружейниками была произведена глубокая переработка винтовки Хирама Бердана образца 1867 г., которую тоже поставили на вооружение. Винтовка Бердана имела дальность выстрела 3500 шагов в минуту, [297] скорострельность 9 выстрелов в минуту. Понятно, что при таких частых переменах очень трудно было достичь единообразия вооружения крупного воинского подразделения. В удаленных же от центра туркестанских войсках это сказывалось особенно заметно.

Весьма интересен в этом отношении следующий факт, который сообщает генерал М. А. Терентьев. Во время Хивинской экспедиции 1873 года на вооружении в Оренбургском отряде находились: у всех пехотинцев линейных батальонов (9 рот) — винтовки системы Карле, у двух сотен уральских казаков — «6-линейные бельгийские ружья» (т.е., видимо, винтовки образца 1856 г. заказанные в Бельгии), у шести оренбургских и одной уральской сотни — «старые 7-линейные драгунские ружья со штыками» (ружья образца 1839 г.).

Впрочем, вооружение казаков всегда было очень специфическим. Особенно отличались в этом отношении кавказские казаки, которые до 1881 г. даже не имели единого образца шашки. Как и воины Дагестанского конного полка, они пользовались местными, «горскими» вариантами шашек, часто очень богато украшенными.

В 1867 г. с образованием Туркестанского генерал-губернаторства 9 оренбургских и 3 сибирских линейных батальона стали именоваться туркестанскими. Как правило, линейные батальоны имели 5-ротный состав, но в 1882 г. все туркестанские были переформированы в 4-ротные, а из освободившихся пятых рот создали еще три туркестанских батальона. К 1884 г. количество туркестанских линейных батальонов достигло 18, и они были сведены в 4 бригады. [298]